Тягучее южное солнце уже не только успело коснуться колокольни храма Святого Спасителя, самого высокого в Мадриде, но и высветило рельефы фасадов Прадо, красные черепичные крыши купален Мансанареса, согрело полуголых водоносов-галисийцев у знаменитого фонтана Доброй Удачи на Пуэрта дель Соль и привычно заглянуло в лавки купцов у Гвадалахарских ворот. Будни старой испанской столицы были хорошо знакомы светилу.

Нечто более интересное ждало его недалеко от города, в стороне от пыльной дороги, ведущей в Сарагосу (впрочем, тамошние жители уверяют, что все дороги Испании – храни ее Господь! – ведут в Сарагосу). Здесь, посреди пышной зелени деревьев, на поляне у мелкого ручья в солнечных лучах блестели клинки. Испанский граф, дон Алонсо де Корунья-и-Тораль и маркиз де Ла Ферн из свиты французского посланника решали свой спор единственно возможным для них способом.

Уже был выполнен ритуал отказа от примирения, уже секунданты – благородные сеньоры, отпрыски известнейших фамилий – сравнили длину шпаг, и нашли их соразмерными, уже был брошен на примятую траву белоснежный платок, вокруг которого теперь совершали свой смертельный танец дуэлянты.

Они были очень похожи, эти люди, ставившие честь превыше жизни. Примерно одного возраста и роста, одинаково одетые по обычаю своего круга. Разве что волосы у испанца были короче и темней, да и сам он более смугл. Внимательный взгляд отметил бы на графе рубашку из дамаста – голландского полотна двойного переплетения с рельефным узором, а на маркизе – шелковую с брабантскими кружевами на воротнике и манжетах. Пожалуй, и все отличия. Даже пряжки на их сапогах, похоже, вышли из мастерской одного ювелира.

Судьба немало поводила их по свету, прежде чем свести здесь, в предместье Мадрида. Испанец успел побывать на многих берегах обоих океанов, добывая славу себе и золото короне. Француз же путешествовал больше по странам Востока, удовлетворяя свою природную любознательность и заодно выполняя деликатные поручения кардинала.

…Граф атаковал. Его отменная старая шпага из Куэльяра была украшена частой решеткой, – как сказал бы поэт, более частой, чем решетки в приемных женских монастырей; хотя дюжиной дужек на гарде сейчас никого не удивить. Его сопернику, более холодному и расчетливому, удавалось парировать удары узорчатым, черно-золотистым клинком, приобретенным явно не на парижской набережной Железного лома, а скорее привезенным из Индии или – кто знает? – из северных земель загадочных русов. Эфес шпаги, украшенный драгоценными камнями, принадлежал, вероятно, еще эпохе Франциска I и помнил его итальянские войны.

«Похоже, маркиз более искусен в дипломатии и интригах, нежели в фехтовании. Хотя…» – думал невысокий полный доктор, стоявший в тени деревьев рядом со своим лекарским ящиком, содержимое которого мало изменилось со времен доброй памяти Абу Али ибн Сины. Возраст и профессия приглушили его эмоции, и он размышлял скорее не о поединке, а о предмете спора.

Донна Ана, вскружившая головы не одному десятку кабальерос. Красавица, актриса, без преувеличения величаемая второй Амариллис. Бросающая томные взгляды из-за занавесей своих носилок и приветливо-равнодушные, сидя верхом на удивительном вороном иноходце – подарке очередного воздыхателя. Такая земная и такая маняще-таинственная.

«Ах, не вам, не вам, сеньоры, достанется донна Ана. Уж мне-то, перед кем нет тайн ни у мужчин, ни у женщин, это известно как никому другому…» – впрочем, доктор понимал, что придворная прелестница лишь повод для выплеска эмоций, накопившихся в нескончаемом противостоянии испанской и французской партий. Предвидел он и недовольство, которое вызовет при дворе этот поединок. Но об этом лучше знали благородные доны, сейчас время от времени останавливавшие дуэлянтов, чтобы вернуть их к белому пятну лежащего на траве платка.

В коляске за ручьем привычно молился, беззвучно шевеля губами, монах-францисканец. Впрочем, священная латынь монаха вряд ли достигала Всевышнего: руки францисканца прочно покоились на опущенных в глубокие карманы подрясника увесистых кошельках – с эскудо от испанца («На помощь бедным») и двойными дублонами от француза («На святую обитель»), а мысли… кто знает, где могут витать мысли монаха?

Хотя французу удавалось наносить неожиданные, коварные и опасные контрудары, перевес был на стороне дона Алонсо. То ли помогало родное небо, то ли опыт, приобретенный в сражениях с марокканскими пиратами на шатких палубах фелюг, то ли страсть к донне Ане была более пылкой.

«Как здесь сыро», – доктор, поеживаясь, положил в рот собственного приготовления анисовую пастилку от кашля. Он никак не мог отделаться от какого-то странного, беспокоящего ощущения, связанного с донной Аной. Поморщившись, он помотал головой, избавляясь от наваждения, и мысли его вернулись к поединку:

«Так уж устроено – каждый, надевая шпагу, будь то идальго, студент или бродячий актер, тем самым заявляет о готовности отстаивать честь свою и достоинство, кто как их понимает. Пусть даже ценой самой жизни, положившись на умение, уверенность в правоте и Божий промысел. О, Дева Мария, какие шаткие основы! Какой неравноценный обмен происходит подчас – жизнь чистого, неискушенного человека на мастерство прожженного бретера… Но когда, как сейчас, соперники равны во всем – Земля, Небо и два клинка между ними, – пожалуй, лучшее, что можно придумать.»

Доктор подивился своему поэтическому настроению.

Совсем с другими мыслями наблюдал за боем юный слуга, стоявший поодаль, обняв умную морду хозяйского коня. Он заворожено смотрел на поединок, но его волновала не близкая смерть одного из дуэлянтов, может быть его хозяина, ведь молодость не знает подлинной цены жизни. Намедни его брат, студент Алькала, показывал и вдохновенно растолковывал трактат великого – о! – дона Луиса Пачеко де Нарваэса, который математически обосновал приемы фехтования, тем самым еще раз показав преимущества математики – о! – над всеми другими науками. Но почему-то юноша не мог узнать в полете шпаг тех полукружий, спиралей и прочих кривых, что были так искусно нарисованы в трактате. Обмен ударами был как будто простым, иногда молниеносным, иногда нарочито замедленным, разящим, дразнящим, обманным, – увы, ничего похожего на науку дона Луиса.

Юноша попытался вспомнить виденные в детстве в Кордове поединки на черных шпагах-негритянках, обычно предваряющие, наряду со сражениями на тростниковых копьях, бои быков, но вспоминался только распорядитель, размахивавший большим двуручным мечом, расчищая место в толпе охочих до развлечений зевак.

Противники заметно устали, но пока обменялись лишь несколькими царапинами. Их движения стали скупыми, едва скрестив клинки, они спешили развести их. Кто-то из секундантов предложил прекратить поединок, поскольку идальго выказали достаточно доблести и самоотверженности, чтобы честь их осталась незапятнанной, и закончить дело миром. Дон Алонсо ответил решительным «нет», и де Ла Ферну оставалось поступить так же, хотя глаза его скорее говорили «да».

Развязка наступила скоро. Испанец сделал обманный выпад, француз ответил контрвыпадом и грудью налетел на куэльярский Клинок. Не выпустив шпаги, он стал медленно оседать в примятую траву. Доктор метнулся к нему, успев подхватить обмякшее тело и положить голову маркиза к себе на колени. Кто-то поставил рядом с доктором его лекарский ящик, но он был уже бесполезен.

Дон Алонсо воткнул окровавленный Клинок в лежащий платок, тонкая ткань которого тут же окрасилась кровью поверженного соперника. Грузно опершись об эфес, теперь он с запоздалым сочувствием смотрел на маркиза.

Доктор повернул было голову в сторону коляски, чтобы призвать монаха, но тот уже спешил по камням через ручей, по-женски приподнимая рясу.

Милостивое солнце пустило сквозь листву ласковый луч, осветивший бледное, покрытое испариной лицо де Ла Ферна, словно благословляя его на последнее, самое важное, путешествие.

И вдруг доктор понял, что же беспокоило его все это время: донна Ана – он совсем не помнил ее ли…